Наступила первая годовщина СВО. Кто-то подсчитывает итоги, а я предложу прочесть сравнительный разбор военно-политической сущности США и России. Ответит на многие вопросы о причинах текущего момента и позволит сделать прогнозы Принуждение к равенству
О главной коллизии российско-американских отношений и о смысле ядерной стратегии и дипломатии
Столкновением концепции Америки – «первой среди равных» – с желанием России быть «равными среди первых», унаследованным советскими и российскими лидерами от их дореволюционных предшественников, объясняется главный международный конфликт последних восьмидесяти лет, то есть периода, последовавшего вслед за окончательным разрушением Европейского концерта в ходе двух мировых войн.
Всем известно классическое определение римского императора как «первого среди равных». За такой минималистической, казалось бы, формулой скрывался вполне реальный контроль, осуществлявшийся Августом и другими правителями периода принципата, над римскими республиканскими институтами, прежде всего сенатом. Император был первым среди сенаторов, то есть представителей главного законодательного и судебного органа римской республики. В этом качестве он утверждал как своё членство в республиканском сообществе, так и свою уникальную роль в определении тех правил, по которым это сообщество жило.
Именно эта формула как нельзя лучше определяет базовую установку американской внешней политики на протяжении вот уже более столетия прошедших с того момента, как Вудро Вильсон всеми правдами и неправдами сумел преодолеть пресловутый американский изоляционизм и ввёл Америку в Первую мировую войну. Сделал он это дабы навязать новые правила международных отношений – знаменитые «Четырнадцать пунктов» – не только Центральным державам, но и, что гораздо важнее – своим собственным союзникам по Антанте. Задуманная Вильсоном система международных отношений предполагала сочетание формального равенства субъектов с исключительной ролью США в определении «демократических стандартов», или, попросту говоря, правил игры.
Можно долго обсуждать истоки такого подхода к внешней политике. Не претендуя на сколько-нибудь всеобъемлющее объяснение, могу отметить прежде всего религиозный субстрат политической психологии американского элитного истеблишмента. Последний, как известно, происходил от радикальных кальвинистов разделявших людей на богоизбранных (the elect) и боготверженных (the reprobate) («двойное Божье переопределение» и всё такое) и принявших решение оставить погрязшую в конфликтах Европу для построения «града на холме» в очищенной от столь же очевидно богоотверженных индейцев Северной Америке.
Несмотря на секуляризацию политического сознания элит североамериканских колоний к моменту американской войны за независимость, сохраняющаяся контрастность между раздираемой войнами и революциями Старой Европой и внешней умиротворённостью Североамериканского континента, несомненно, способствовало укреплению представления о собственной исключительности (Manifest Destiny) среди американского политикума.
Географическое положение Соединённых Штатов также этому благоприятствовало, поскольку позволяло им сочетать фактически островное положение с господством над целым континентом. Наряду с успешным разрешением внутреннего конфликта между промышленным Севером и рабовладельческим Югом такое сочетание факторов обеспечило более чем столетний демографический и экономический рост. В результате Соединённые Штаты, первоначально сильно уступавшие по количеству населения и военному потенциалу любой великой европейской державе, за какое-нибудь столетие превратились страну сильно превосходящую любую из европейских стран как по экономической мощи, так и в плане военного потенциала. Пресловутая доктрина Монро, бывшая в момент своего появления в начале 1820-х гг. не более чем самоутвердительным раздуванием щёк, к концу XIX века вылилась в реальную гегемонию США сначала в Центральной Америке, а к моменту Второй мировой войны и во всём Западном полушарии.
Принципиально важным было то, что это превращение происходило в условиях принципиального неучастия в европейской политике, неучастия, роскошь которого Соединённые Штаты могли себе позволить, опять же, в силу вышеописанного географического положения. Это неучастие стало ещё одним фактором, объясняющим специфику коллективной психологии американского истеблишмента и его поведения на международной арене. Несмотря на то, что все европейские великие державы имели в своей идеологической основе претензии на гегемонию и исключительность, эти претензии неизменно наталкивались друг на друга и постепенно уступали место специфически европейской политической и дипломатической культуре, центральным элементом которой было понятие баланса сил, а главной практикой – переговоры и компромиссы на паритетной основе. Падение Наполеона в 1814–1815 гг. было одновременно и поражением последней попытки одной из великих европейских держав установить континентальную гегемонию, и триумфом принципа равенства великих держав, составлявших «европейский концерт».
Будучи периферийной страной, Россия изначально не была существенным элементом европейского баланса сил. Однако именно в силу изначальной периферийности, политическая психология русских правителей характеризовалась особенно обострённым стремлением к равенству с первыми. С конца XV в. великие князья и цари стремились стать в один ряд с первейшими правителями своего времени – императором Священной Римской империи и османским султаном. В своих обращениях государи московские называли и императора, и султана «другом и братом» и настаивали на применении теми этой же формулы в отношении самих себя.
В послепетровскую эпоху к озабоченности статусными вопросами добавилось реальное участие России в системе европейского равновесия, сначала в качестве союзницы Австрии против Франции и её «восточного барьера», состоявшего из Швеции, Польши и Турции, а затем и в качестве фактического арбитра в борьбе Австрии и Пруссии за преобладание в Германии. Приверженность русских царей старорежимной дипломатической культуре компромисса и баланса сил проявилась, в частности, в скорейшем восстановлении Франции в качестве полноправного участника Европейского концерта, последовавшем спустя всего три года после окончательного разгрома Наполеона.
В то время как внешнеполитическое поведение американских лидеров начиная с Уильсона исходило из принципа «первый среди равных», русские правители исторически стремились к тому, чтобы быть «равными среди первых». Это стремление прослеживается в полуторавековом реальном участии в европейской системе международных отношений и интериоризации принципов великодержавного равноправия, на которой эта система была основана.
Причём участие это было столь же определяющим для последующего внешнеполитического поведения Москвы в XX и начале XXI века, сколь определяющим для американской внешней политики последнего столетия было неучастие в Европейском концерте.
Несмотря на революционное мессианство, характеризовавшее советский режим в первый период его существования, именно эта формула – «равный среди первых» – очень скоро стала направлять внешнеполитическое поведение советских лидеров, так же, как до 1917 г. она направляла внешнеполитическое поведение царей. Её можно увидеть и в безуспешных попытках СССР возродить некое подобие англо-франко-русской Антанты в середине 1930-х гг. в ответ на угрозу гитлеровской Германии, и в том, как Сталин настаивал на скорейшем открытии англо-американскими союзниками второго фронта в Западной Европе и, наконец, во всей внешней политике Москвы после 1945 года.
Собственно, столкновением концепции Америки – «первой среди равных» – с желанием России быть «равными среди первых», унаследованным советскими и российскими лидерами от их дореволюционных предшественников, объясняется главный международный конфликт последних восьмидесяти лет, то есть периода, последовавшего вслед за окончательным разрушением Европейского концерта в ходе двух мировых войн. Одной из непосредственных предпосылок холодной войны, стала, как известно, имплозия влияния западноевропейских держав, произошедшая в середине 1940-х гг., создавшая вакуум силы – как в Европе, так и в других регионах – и способствовавшая геополитическому соперничеству США и СССР. Однако при всём превосходстве двух сверхдержав над надорвавшейся Великобританией, потерпевшей унизительное поражение Францией или поверженной Германией не стоит забывать и о существенной асимметрии, имевшейся и в советско-американских отношениях после 1945 года.
Несмотря на привычные рассуждения о биполярном мире, противостоянии военно-политических блоков и соперничестве двух социально-экономических систем, холодная война изначально была ассиметричным конфликтом, как в силу реального различия ресурсов и возможностей между разрушенным войной СССР и укрепившихся в ходе войны США, так и в силу упорного отказа последних признавать Советский Союз в качестве равновеликой силы. Этот отказ появляется как в череде планов атомной бомбардировки СССР, рассматривавшихся американским руководством во второй половине 1940-х и в 1950-е гг., так и в ультимативной реакции Кеннеди на размещение советских ракет средней дальности на Кубе в 1962-м, которые лишь частично компенсировали существовавший на тот момент всё ещё огромный дисбаланс между советским и американским ядерными арсеналами.
В сущности, Соединённые Штаты продемонстрировали желание взаимодействовать с СССР на паритетной основе только в очень кратковременный период начала 1970-х гг., когда масштабное военно-политическое поражение во Вьетнамской войне с одной стороны, и значительное сокращение разрыва между СССР и США в плане числа ядерных боеголовок и средств их доставки с другой, просто вынудили американское руководство пойти на столь беспрецедентный шаг, как переговоры по противоракетам и ОСВ-1. И как тут не вспомнить, что главным инициатором этих советско-американских договоров на паритетной основе был немецкий еврей Генри Киссинджер, защитивший диссертацию по истории европейской дипломатии эпохи Венского конгресса и впитавший ту самую староевропейскую политическую культуру равенства великих держав, которая оставалась по-прежнему чуждой американскому политическому истеблишменту.
Непопулярность разговаривавшего с русскими «на равных» Никсона, как и последующее сворачивание разрядки и приход к власти в США Рональда Рейгана с его пламенной верой в американскую исключительность и «крестовым походом против коммунизма», свидетельствуют о том, что вопреки расхожему представлению, геополитическое «равноправие» США и СССР было исключением из правил даже в период холодной войны. Все последующие договоры в области стратегических вооружений (ДСРСМД, СНВ 1, СНВ 2, СНВ 3) не отражали принципа реального баланса интересов двух сторон либо потому что предполагали непаритетное сокращение ядерных арсеналов (как в случае с договором о сокращении ракет о средней и меньшей дальности 1988 г., по которому СССР сократил вдвое больше ракет, чем США), либо в силу не учитывавшегося в этих договорах растущего превосходства США в конвенциональных вооружениях (система Иджис).
Последовательное расширение НАТО на Восток, происходившее со второй половины 1990-х гг., а также выход США из договора по противоракетной обороне в 2002 г. и последующее создание районов ПРО в Польше и Румынии являются подтверждением отказа США рассматривать Россию в качестве равноправного партнёра. И дело здесь не в нарушении занесенных в протокол обещаний Горбачёву не расширять военную инфраструктуру НАТО после объединения Германии, а в принципиальной неспособности американского политического истеблишмента признавать интересы безопасности какой-либо другой страны наравне со своими собственными. Эта неспособность определяется самой политической культурой и психологией американского политикума, который в свою очередь является отражением их географического положения и исторического опыта. Вот почему не стоит надеяться на изменение их подхода и добровольного возвращения к паритетным и равноправным отношениям и договорённостям в военно-стратегической или какой-нибудь иной сфере.
Опыт холодной войны свидетельствует о том, что подобное изменение внешнеполитического курса США может быть только вынужденным следствием изменения их военно-стратегического положения. В новейшей истории международных отношений именно Советскому Союзу принадлежит исключительное достижение, заключающееся в лишении Соединённых Штатов почти тотальной гарантированности от внешних вторжений и ударов, которой они наслаждались на протяжении первых 150 лет своего существования. Кратковременность американской ядерной монополии во второй половине 1940-х гг. и, что особенно важно, планомерное наращивание Советским Союзом средств доставки в конце концов значительно нивелировали (хотя и не устранили полностью) выгоды географического положения США. Положения, при котором Соединённые Штаты могли не опасаться какого-либо ущерба для их континентальной территории и населения в случае войны в Европе или в Азии, сохраняя при этом широкие возможности для нанесения ударов и проведения военных операций практически во всех регионах мира благодаря военно-морскому и военно-воздушному превосходству.
Сочетание исключительной защищённости от ударов с исключительной способностью их наносить составляло наиболее существенный фактор внешнеполитического поведения Соединённых Штатов, зачастую превращавшего войны, которые вели США после 1945 г., в некоторое подобие пытки (как известно, отличающейся от борьбы тем, что причинение боли является сугубо односторонним). Соответственно, только разрушение этого сочетания может привести к превращению «первого среди равных» в «равного среди первых» и исчезновению значительной доли той конфликтности, которая исторически характеризует российско-американские отношения. Именно такое определение цели ядерной стратегии и дипломатии России превратит её из банального бряцания оружием в способ помочь американским элитам и обществу в целом выработать ту самую геополитическую интерсубъективность, которой они были исторически лишены и без которой их участие в коллективной судьбе человечества остаётся проблемным.
Россия в глобальной политике